Название: И уцелел один
Переводчик: Sexy Thing
Бета: Sexy Thing
Иллюстратор: Carcaneloce
Оригинал: “And Then There Was One” by SpaceTimeConundrum, разрешение на перевод получено
Размер: макси, 36 916 слов в оригинале
Пейринг/Персонажи: альт!Пятый Доктор, альт!Мастер, альт!Романа, ОМП, ОЖП
Категория: джен с элементами гета
Жанр: драма, экшн, АУ
Рейтинг: R
Краткое содержание: Война Времени окончена. Галлифрей пал, Доктор исчез, а в маленьком канадском городке Йеллоу Форк появляется военный врач Джон Смит. Вскоре по городу прокатывается серия таинственных убийств – и каким-то образом они связаны с Джоном и его участившимися необъяснимыми головными болями и странными, неземными сновидениями. Между тем полиция Йеллоу Форк все больше и больше подозревает его в совершении этих преступлений...
Примечание/Предупреждения: Насилие, медикаментозные манипуляции, множественные смерти второстепенных персонажей, смерть(-ish) главного персонажа;
АУ-«Вселенная Пита», где в Войне Времени участвовал не Восьмой и Военный Доктор, а Пятый. И да, ТАРДИС – красная будка (не спрашивайте). Фик входит в серию приключений альт!Пятого Доктора и является хронологически третьим по счету. Предыдущие истории серии переводчик честно не читал.
Ни одно упоминание, описание и использование лекарственных средств не является ни пропагандой наркотиков, ни руководством к действию, ни призывом использовать их для борьбы с пришельцами. Не повторяйте прочитанного дома;
Название фика – отсылка к известной считалке из романа Агаты Кристи «Десять негритят»:
(…)
Топили двое негритят
В ненастный день камин.
В огонь один свалился брат,
И уцелел один.
(пер. С. Я. Маршака)
Ссылка на пост иллюстраций: смотреть
Ссылка на скачивание: doc | fb2 | pdf | txt
Глава первая: Падение Галлифрея
Все было решено.
Осознав окончательность этого решения, Доктор неожиданно почувствовал облегчение – даже несмотря на то, чем оно грозило ему самому. В конце концов, он сам предложил выход, и он никому бы не позволил взвалить на себя эту ношу. Они вложились в реализацию плана, и этого было достаточно: ответственность за последний шаг должен был нести он и только он. Впрочем, никто особо не пытался его отговорить – у чужого сочувствия все же были границы. Ведь, по общему счету, план был чудовищен, и его оправдывало только то, что неизбежная финальная Битва за Галлифрей, если ее допустить, грозила всей Вселенной неисчислимыми потерями. Если идея Кощея сработает, может быть, кто-то сумеет все это пережить. Но мало кто поблагодарит его за такое «милосердие», ведь именно им предстоит уживаться с чувством вины.
Он стоял, дрожа на холодном ветру, вечном спутнике этой крошечной негостеприимной луны, которую они выбрали в качестве точки сбора. Идеальное место для планирования предательства и гибели всего, что когда-либо было им дорого. Лишь теперь до него начинало доходить, что, если все пойдет по плану, возможно, перед ним стояли последние повелители времени. От их когда-то великой и древней цивилизации останутся лишь мифы и легенды. Ему становилось дурно от мысли, что именно его рука должна нажать на кнопку. Доктор меньше кого бы то ни было был склонен ностальгировать по своей планете – так уж сложилось, – но даже он не мог себе представить мир без Галлифрея. Несмотря на все свои пороки, он все еще был родным домом. Что ж, по крайней мере, у Доктора не будет возможности прочувствовать отсутствие планеты на себе.
Все детали были обговорены, им оставалось лишь попрощаться. День прошел в торопливых хлопотах: Аркадия пала; Рассилон, конечно, уже знал, что Момент попал в руки Доктора, и бросился на поиски. Вряд ли Президент повелителей времени подозревал сговор – хотя бы пока – но проследить могли за любым из них. Доктор призвал на помощь лишь тех, кому доверял, но именно по этой причине каждый из них был более или менее известен своей дружбой с ним. Обычно необходимость поторапливаться кажется нелепой, когда у тебя есть машина времени, но война уже нанесла ткани пространства-времени в этом регионе серьезный вред, так что общее беспокойство было оправданным. Единственным, что удерживало разваливающуюся реальность, был временной замок, окруживший Галлифрей. Но благодаря ему события неслись к фиксированной точке с оглушающей скоростью.
Они собирались воспользоваться нападением крейсера далеков и хаосом, который оно повлечет, как прикрытием; Доктор и Кощей должны были направить ТАРДИС в центр планеты, к Оку Гармонии, расположенному в глубоких тоннелях под Цитаделью. Все остальные на своих кораблях должны были отвлекать далеков и повелителей времени, пока Момент не будет приведен в действие. Те, кто сумеет, в последнюю возможную секунду сбегут через воронку и с помощью хамелеонной арки изменят свою биологию, чтобы их не задело взрывной волной. Когда Доктор использует Момент, все, что хотя бы отдаленно похоже на далека или повелителя времени, будет уничтожено.
Давным-давно, до того, как Война Времени изменила все, Доктор ценой многих жизней предотвратил ядерный взрыв и прочитал длинную речь о том, что все могло бы быть иначе. Его давние слова эхом долетали сейчас до его разума. До этого не должно было дойти. Но далеки не собирались останавливаться, а Верховный Совет так отчаялся, что был готов привести в действие «Последнюю Санкцию» Рассилона и разорвать саму ткань времени и пространства – и все это лишь бы закончить войну. Это было безумие, но после всего, что ему довелось пережить, после всего, что они с ним сделали – он знал, что повелители времени на это пойдут. И чтобы остановить их, Доктор был готов совершить немыслимое. Если спасение Вселенной требовало пожертвовать его жизнью и всем Галлифреем, у него не оставалось выбора. Они перебрали все возможные варианты развития событий, отчаянно надеясь найти другой выход, но каждый раз война приводила лишь к большему числу смертей. Это был единственный шанс предотвратить гибель самого времени.
Доктор переходил от одного друга или товарища к другому, пожимая руки и чувствуя, как мрачная судьба заносит над ним руку, словно Дамоклов меч. Мало кто был в силах встретить его взгляд, но даже в их глазах плескалась плохо скрываемая жалость. Их не в чем было винить. Романа была последней.
Она, как и многие из присутствующих, регенерировала во время войны, и теперь на него сочувственно смотрели глаза медового цвета. Они казались слишком старыми для ее молодого лица. Но в них Доктор увидел не жалость, а понимание, горло вдруг обожгло, он почувствовал, что вот-вот расплачется по-настоящему. Не желая раскисать прямо здесь, на глазах у всех, он заставил себя переключиться на другой, совершенно иной импульс и, притянув к себе ошарашенную повелительницу времени, мягко поцеловал.
Они столкнулись благодаря обстоятельствам и враждующим Стражам, они путешествовали вместе много лет, медленно образуя своего рода неправдоподобное партнерство. Очень редко между ними проскакивала искра взаимного уважения, может быть, даже влечения, но после окончания поисков Ключа Времени они так долго считали себя друзьями, что сама идея каких-либо иных отношений казалась нелепой. По крайней мере, до войны.
Это случилось после того, как первая волна Деградаций Скаро уничтожила галлифрейский флот. Они сидели в поврежденной ТАРДИС Романы, слишком усталые, чтобы осознать все те ужасы, что предстали перед их глазами в этот день. Доктор до сих пор не знал точно, кто начал первым, но неожиданно Романа оказалась в его крепких объятиях, и с этого момента все пошло по наклонной. От друзей к любовникам они перешли, не сговариваясь. После Романа, как самая практичная из них двоих, настаивала, что это был лишь один раз; она заставила его пообещать, что никогда, ни при каких обстоятельствах между ними не будет даже намека ни на что, кроме дружбы. И, конечно же, как это обычно бывает, при следующей встрече все повторилось.
Встречаться таким образом после сражений стало для них своеобразной традицией. Лучше так, чем говорить о том, что с ними сотворила эта война. До и после этих кратких свиданий Романа сохраняла с ним исключительно профессиональный тон. Уважая ее желания, Доктор воздерживался от публичных проявлений своих чувств и прилагал все силы, чтобы выбросить из головы любые романтические мысли. Они вели невозможную войну, и именно она должна была занимать все их внимание. Романа была права: на поле боя эмоциональные привязанности лишь мешали и отвлекали. Если бы события развернулись иначе, возможно, у них был бы какой-нибудь шанс, но пока взаимного утешения оказалось вполне достаточно.
Впрочем, здесь и сейчас, за один шаг до конца, было бессмысленно отрицать, что в глубине своих сердец он был всего лишь старым сентиментальным дураком. Доктор медленно отстранился и осторожно приоткрыл глаза, почти ожидая, что она разозлится. Но в лице ее была грусть.
– Доктор… – начала было Романа.
– Я знаю. – Он слабо, застенчиво улыбнулся. – Романадворатрелундар, дорогая моя, для меня было честью путешествовать с тобой. Если выживешь, сделай для меня кое-что: будь великолепна.
Он еще раз крепко обнял ее и отступил.
– Конечно, Доктор, – сдавленно улыбнулась она, хотя улыбка и не отразилась в ее глазах.
Остальные не могли не заметить странное поведение Доктора. Дракс и Корсар наблюдали за ним с легкой насмешкой, взгляд Кощея был странно затуманен. Остальные, казалось, были удивлены и немного смущены этой глубоко личной сценой.
Доктор прочистил горло, собираясь сказать что-то еще, но подходящая к случаю эпитафия так и не пришла. Сейчас он был одновременно палачом и приговоренным, и черный юмор уже не мог вытащить его из петли. Так что он просто засунул руки в карманы, мрачно кивнул собравшимся, повернулся и медленно побрел к ТАРДИС.
Кощей последовал за ним, вместе они установили координаты Галлифрея. Доктор молча копался с навигационными настройками, Кощей программировал хамелеонную арку, которой должен был воспользоваться для собственного побега, как только доставит Доктора к Оку. План шел как по маслу: они незамеченными пробрались за небесные траншеи и пока еще не столкнулись ни с одним из привычных силовых барьеров Капитолия. ТАРДИС нехотя приземлилась, почти застонав от боли – она явно чувствовала, что ждало их впереди. Доктор погладил консоль и в последний раз поднял взгляд на ротор, пытаясь подавить страх и сожаление.
– Все было просто чудесно, старушка, – прошептал он и поднял Момент, взвешивая его в руках.
Он был меньше, чем Доктор себе представлял, но очень тяжелым – совершенно непредставительным для разумного устройства, способного, при наличии мощного источника энергии, выжечь из времени целые галактики. Для этого и было нужно Око Гармонии. Когда Момент заперли в Арсенале Омеги, предполагалось, что без изъятых энергетических схем он будет безвреден, но Доктор слышал тихое тиканье механизмов внутри. Казалось, этот звук эхом отдается во всем теле до костей, и даже при простом взгляде на Момент его ощущение времени сходило с ума. Он поборол волну тошноты и осторожно опустил оружие на пол. Даже повернувшись к ящику спиной, он ощущал, будто тот следит за ним.
Оставалось одно последнее прощание. Он обернулся к другу детства, мальчику, с которым рос в Академии, пока расстояние и философские разногласия не привели их к разрыву. Они оба были не согласны с политикой невмешательство, диктуемой повелителями времени, но по разным причинам. Доктор просто хотел предотвращать несправедливость и трагедии, насколько это было возможно, Кощей же считал, что, благодаря своим знаниям и интеллекту, повелители времени могли напрямую влиять на развитие примитивных цивилизаций. Он взял себе имя Мастер и покинул Галлифрей, чтобы доказать свою теорию благонамеренной диктатуры. Его усилия не имели успеха, и в большинстве случаев бывшие лучшие друзья оказывались по разные стороны баррикад. Лишь ошибка Мастера на Логополисе, спровоцировавшая регенерацию Доктора, привела к хотя бы частичному примирению, когда разбежавшиеся повелители времени снова встретились в Зоне Смерти.
В следующий раз они столкнулись на полях сражений Войны Времени, и к тому времени она изменила обоих. То, что именно им двоим пришлось остаться у самого порога гибели Галлифрея, казалось Доктору в своем роде правильным. В разодранной форменной куртке Кощей казался изможденным и пустым – и Доктор не сомневался, что он сам выглядел так же. Его друг сжимал в руках шлем хамелеонной арки, его опущенный взгляд терялся в тени.
– Кощей, времени мало, – сказал Доктор, удивившись тому, насколько ровным и спокойным был его голос.
– Да, старый друг, – отозвался тот, аккуратно опустив устройство на консоль. Кощей шагнул к нему и коснулся ладонью его лица. – Как жаль, что все должно кончиться вот так, я собирался еще так много сделать.
Доктор в замешательстве моргнул, но прежде, чем он успел ответить, губы Кощея впились в его собственные, и он оказался придавлен к перилам. Друг отпустил его с определенно хищным, хотя и полным сожаления блеском в глазах. Доктор ошарашенно смотрел на него.
– Прошу прощения, дорогой мой Доктор, но, должен заметить, мне давным-давно стоило это сделать. Надеюсь, однажды ты найдешь силы простить меня, – проговорил Кощей. Лишь тогда Доктор заметил, что его руки прикованы к перилам, да так крепко, что он не мог пошевелиться.
– Кощей! Что… что ты делаешь? – Он дернулся, пытаясь высвободиться.
– То, что нужно сделать. – Взгляд Кощея скользнул к Моменту. – Я у тебя в долгу, забыл? Ты всегда был мягкосердечным, Тета. Признай: если кто из нас и заслуживает жизни – это ты.
– Кощей, нет, – хрипло возразил Доктор.
Мастер не обратил на его мольбы внимания и подошел, держа в руках шлем хамелеонной арки.
– Я запрограммировал ее на человеческую биологию – ты ведь всегда чрезмерно любил эту отсталую планетку. Наручники откроются через час, но к тому времени ты уже не будешь собой.
Он надел аппарат на голову сопротивляющемуся Доктору.
– Ты не можешь, это должен быть я, это моя вина! – в отчаянии закричал Доктор.
Мастер покачал головой.
– Если ты когда-нибудь вернешь себя, Доктор, вспоминай обо мне с теплотой.
Он погладил Доктора по еще коротким волосам, которые отстриг полевой врач, чтобы добраться до раны несколько недель (или, может, даже лет) назад, и включил устройство. Колени Доктора подогнулись, он закричал, когда оно начало переписывать его биологию.
Торопливо и уверенно Мастер щелкнул подготовленным переключателем на консоли, подобрал Момент и шагнул к двери. На мгновение он остановился, бросил через плечо последний взгляд, и вышел из ТАРДИС, чтобы навсегда решить судьбу Галлифрея.
– Au revoir, Доктор.
Глава вторая: Сумма его воспоминаний
«Знаешь, человек – это сумма его воспоминаний.
А повелитель времени – тем более».
А повелитель времени – тем более».
Иногда он помнил вещи, которых никогда не было. Или не могло быть. Фрагменты никем не прожитых жизней, места, в которых он точно никогда не был – которые, скорее всего, даже не существовали. Не могли существовать. Долгое время он думал, что, наверное, сходит с ума; как и все ветераны, с войны он вернулся не только с физическими шрамами. Он слишком часто наблюдал эти симптомы у возвращающихся с фронта солдат, чтобы не заметить их у себя. Но время от времени он задавался вопросом, только ли в этом дело.
Не помогало и то, что воспоминания о собственной, реальной жизни были затуманены не меньше – благодаря куску шрапнели, угодившему в голову и уложившему его в госпиталь до самого подписания перемирия. Он мог наизусть пересказать свой послужной список слово в слово, но детали смешивались в памяти в смутную какофонию невозможных миров, перемежаемых картинами смерти, образами металлических монстров, обжигающей болью и ощущением, будто вокруг него скручивается само время. Он не любил говорить о войне и даже старался не думать о ней, но со снами он почти ничего не мог поделать.
Самыми спокойными ночами он спал тихо, практически не пошевелившись до самого утра. В плохие времена война вторгалась в его память, и он просыпался в холодном поту, неудержимо трясясь и не желая ложиться из страха перед ужасами, которые ждали его во сне. Бывали ночи, когда он лежал с открытыми глазами и пытался разложить все по полочкам, собрать осколки своих воспоминаний и понять, откуда в его голове появляются знания, которых не может быть. Это время было хуже всего, потому что, обдумывая возможные варианты, он всегда знал, что лишь один ответ мог объяснить все происходящее. Он не сходил с ума, он уже был потерян, и эта мысль пугала его до дрожи.
Конец февраля 1949 года. Северо-восток Британской Колумбии, Канада.
Жар. Оранжево-желтое пламя поднимается выше. Ох, оно жжет, жжет, жжет! Он стискивает зубы и идет вперед. Лишь когда боль отступает, он начинает беспокоиться. Чем дольше тянется эта война, тем более жестокой и простой становится тактика далеков. Огонь оттесняет их ничуть не хуже, чем любое другое оружие, и его так просто использовать.
Он чувствует, как приближается Петля, легкой дрожью в кончиках пальцев; менее чем через двенадцать минут временная линия перезапустится. Неизбежность давит на него, потому что он знает: в следующем кольце приказ к отступлению будет дан раньше, они снова бросят жителей беззащитного мира на произвол судьбы, даже не попытавшись их спасти. Неудивительно, что вся остальная Вселенная начинает испытывать к ним такое же отвращение, что и к Империи далеков.
Он чувствует запах горелой плоти, чувствует, как шипит кожа, но изо всех сил сдерживает мощный поток регенерационной энергии, курсирующей по венам: когда временная линия перезапустится, ее отбросит назад, а после такого он всегда чувствует себя дурно. Вдобавок каждая регенерация напоминает о том, что с ним сделали, и это определенно неприятно. Лучше сосредоточиться и постараться запомнить все, что он знает о расположении войск далеков, чтобы доложить командованию, когда вернется.
Но боль уже затуманивает взгляд, он чувствует, как слабеет лихорадочный стук сердец в грудной клетке. В этот раз избежать регенерации не удастся. Надо хотя бы постараться, чтобы его не вырвало на собственные ботинки. «А ведь они зовут меня Надвигающимся Штормом», – горько думает он. Сделав последний вдох, он распрямляется и отпускает мысленную железную хватку, которой сдерживал энергию внутри своего тела. Он кричит, когда совсем другое пламя поглощает его целиком.
Он проснулся в панике, вцепившись пальцами в простыню, хватая ртом воздух. Таких выразительных снов он не видел уже несколько месяцев, он почти посмел надеяться, что они оставили его навсегда. Он постарался выровнять дыхание, глядя на полупрозрачные облачка пара, поднимающиеся и растворяющиеся в лунном свете. Огонь в маленьком камине в центре комнаты почти погас за ночь, и воздух в коттедже холодил влажную от пота кожу. Он вздрогнул и встал, чтобы доложить дров, стараясь при взгляде на раскаленные угли не думать о том, каково гореть живьем.
Он осторожно достал из ящика журнал и торопливо записал все, что смог вспомнить из своего сна, пока тот не отступил в подсознание окончательно. Закончив, он закрыл тетрадь и быстро убрал на место; меньше всего ему сейчас хотелось обдумывать значение увиденного. Отложив очки в сторону, он потер глаза.
– Джон? – раздался с кровати сонный голос. – Почему ты встал?
– Просто очередной кошмар, – ответил он. – Беспокоиться не о чем.
– Возвращайся в кровать. Если будешь всю ночь сидеть и думать об этом, просто замерзнешь.
Он улыбнулся и вернулся к ней под теплый плед, крепко обвив ее руками. Она успокоено вздохнула и прижалась к нему, делясь теплом, помогавшим хотя бы на время отбросить мрачные мысли.
Май 1946 года.
Элизабет из задней комнаты услышала, как звякнул колокольчик на двери магазина. «Эрни сегодня рано», – подумала она и направилась навстречу, осторожно обойдя стопку книг, сортировкой которых занималась. Большая часть работы по магазину всегда приходилась на середину утра; после утреннего аншлага обычно наступала относительная тишина, которая нарушалась лишь после окончания последних школьных уроков. Хотя редкие посетители в обеденное время все же бывали. Эрни Пикеринг был редким исключением: он был хозяином парикмахерской напротив и каждое утро заходил со своим привычным термосом с кофе, чтобы поболтать. Элизабет не возражала – он был довольно добродушным малым и всегда приносил свежие городские новости и слухи о политических разборках на шахте.
С тех самых пор, как она вернулась домой, ей редко с кем удавалось пообщаться, за исключением отца, но, как бы сильно она его ни любила, из-за болезни ему было трудно вести долгие беседы. Друзья детства или, как она, уехали из города и не вернулись, или обзавелись семьями и относились к ней с подозрением. Ее побег за работой в «большой город» сделал ее чужой в их глазах. А ведь она даже не занималась там ничем особенно скандальным, просто работала секретарем в лесозаготовительной компании, а по ночам писала новеллы.
В Ванкувере Элизабет была счастлива, и теперь страшно по нему скучала. Если бы мама внезапно не скончалась в прошлом году, она бы там и осталась.
Выйдя из подсобки, она с удивлением обнаружила в магазине незнакомого мужчину. Он стоял к ней спиной, засунув руки в карманы, и молча разглядывал книжные полки. Элизабет прочистила горло и спросила:
– Могу я вам чем-нибудь помочь?
Он вздрогнул при звуке ее голоса и развернулся. В его больших голубых глазах сверкнула тревога, но он быстро оправился и заставил себя изобразить на лице нечто сходное спокойствию. Он был высок, по-мальчишески красив – от силы на несколько лет старше нее, – с очень короткими светлыми волосами, аккуратно зачесанными на одну сторону. Он был одет слишком прилично для шахтера – в темный твидовый костюм с галстуком и вязаным жилетом. Больше всего любопытство вызывал протянувшийся над правым ухом длинный неровный розоватый шрам, едва видимый в утреннем свете, бившем через окно магазина. Элизабет отбросила невежливый порыв спросить о его природе и вместо этого мило улыбнулась.
– Нет, эм, я просто смотрю, спасибо, – запинаясь, проговорил он, очевидно смутившись от такого пристального осмотра. У него был дивный британский акцент.
Она моргнула и застенчиво отвела взгляд.
– Простите, не хотела глазеть, просто не привыкла видеть здесь новые лица. – Она протянула руку. – Я Элизабет Фрейзер, рада познакомиться.
– Доктор Джон Форман, – отозвался он, быстро сжав ее ладонь и снова нервно спрятав руки в карманы, и пояснил: – Я приехал совсем недавно, работаю в больнице.
Элизабет с запозданием заметила черную медицинскую сумку, стоявшую у него под ногами и прикрытую сверху слегка потрепанной коричневой фетровой шляпой.
Чувствуя его смятение, она отступила за стойку, чтобы дать ему немного свободного пространства; в конце концов, ей все равно нужно было вернуться к инвентаризации.
– Добро пожаловать в Йеллоу Форк. Позовите, если вас что-нибудь заинтересует, – перед уходом сказала она.
Несмотря на это неловкое знакомство, доктор Форман вернулся ближе к концу недели. С каждым разом он все больше привыкал к ее общительному характеру, и вскоре превратился в постоянного посетителя – по дороге на работу (или иногда с работы) он часто заходил поговорить. Его компания стала приятным дополнением к обычному распорядку дня; как и Элизабет, он был в своем роде чужаком – хорошо образованный англичанин в городе, где, кроме огромной серебряной шахты и неизменной дикой канадской природы, не было почти ничего.
После нескольких периодических бесед у скромного доктора обнаружились обостренный интерес к литературе, склонное к иронии чувство юмора и совершенно обезоруживающая улыбка, которую, однако, из него было трудно выдавить. Когда Элизабет наконец набралась смелости спросить о шраме, он объяснил, что во время войны служил в медицинском корпусе британской армии и был ранен осколком снаряда, но предпочел бы это не обсуждать. После этого она ни разу не заикнулась о войне – его беспокойный, испуганный взгляд говорил сам за себя. А шрам скоро исчез из вида за порядком отросшими волосами.
Джон был добрым, заботливым и, несмотря на дискомфорт, который он испытывал в присутствии других, стал для Элизабет хорошим другом и заполнил пустоту, которую не сумело заполнить даже ежедневное общение с Эрни. Как и во всяком тесном сообществе, вскоре их дружба стала предметом слухов и перешептываний. Будучи одной из редких незамужних женщин в Йеллоу Форк, она видела достаточно ухажеров и быстро научилась определять по маленьким признакам, хотел ли мужчина большего. Во время их встреч Джон проявлял только искреннее радушие, и потому Элизабет считала эти слухи чистой воды домыслами и продолжала спокойно жить своей жизнью.
И потому он застал ее врасплох, когда однажды вечером наклонился и поцеловал ее.
В тот момент они спорили о достоинствах поэзии против прозы, и Джон, невзирая на ее возражения и смех, страстно отстаивал использование каламбуров в обоих видах искусства. В магазине они были одни, и он ошарашил ее невероятным и удачным литературным каламбуром, заставившим ее застонать и закатить глаза. Секунду назад она качала головой и пыталась придумать подходящий ответ, а в следующую его рука легла на ее ладонь, а его губы прижались к ее губам. Поцелуй был легким, сладким и совершенно неожиданным.
Элизабет была слишком поражена, чтобы немедленно ответить, Джон с тревогой отстранился, щеки его вспыхнули, он бросился пространно извиняться и попытался сбежать. Чтобы не дать ему вылететь из магазина, ей пришлось схватить его за руку, подтащить к себе и снова поцеловать.
Через четыре месяца, прямо перед рождеством, они поженились.
Глава третья: Если открыть глаза
«В мире всегда есть что увидеть, если открыть глаза».
Начало марта 1949 года.
Когда длинная тень планеты миновала и неровный ледяной осколок, на котором он летел, стал невыносимо ярким, он потянулся к солнечному экрану на шлеме. Сквозь темное поляризованное стекло открывался захватывающий дух вид: кольца сверкали, словно бриллианты, грациозной аркой растянувшись вокруг бирюзовой планеты внизу. Со своей обзорной точки он видел, что на низкой орбите все еще продолжается сражение. Космический вакуум не переносил звук, а коммуникационный узел повредило взрывом, так что в ожидании спасения ему оставалось слушать только эхо собственного дыхания.
Если отчается, он всегда может послать телепатический зов, но посреди военной зоны это делать было крайне опасно: открытый разум мог получить такие серьезные дополнительные повреждения, что многие обладатели телепатических способностей старались держать его крепко запертым от внешнего воздействия. Чтобы его кто-нибудь услышал – и уж тем более выслушал - потребовалось бы чудо.
По крайней мере, маяк на скафандре все еще работал. Кто-нибудь обязательно заметит сигнал. Рано или поздно, наверное. Запаса кислорода должно было точно хватить на ближайшие десять часов, а может и больше, если от погрузится в гибернационную кому. А после… он не верил, что скафандр выдержит регенерацию, так что в открытом космосе без воздуха возрождение оказалось бы невероятно коротким. Но он ровным счетом ничего не мог с этим поделать, так что пришлось затолкать эту мысль как можно глубже и разбираться с проблемами по мере их поступления.
Конечно, были смерти и похуже. Если уж умирать вот так, по крайней мере, перед концом ему была подарена минута красоты и спокойствия.
Джон проснулся, терзаемый тревогой из-за быстро забывающегося сна. Он не был кошмаром как таковым – даже напротив, он был до странного мирным, но все равно беспокоил. Джон перевернулся на другой бок, к жене, ища ее уютной близости. В слабых предрассветных сумерках растрепанные темные локоны Элизабет резко выделялись на фоне белой подушки, а кожа светилась призрачным светом, и на мгновение он испугался, что все еще спит. Но при прикосновении тело казалось реальным. Она улыбнулась и потянулась за его рукой, он наклонился, поцеловал ее в шею, ладонь его скользнула ниже.
Сегодня был выходной, и они знали много превосходных способов напомнить себе, что ты еще жив.
Звонок раздался сразу после десяти. Джон был на улице, пытался починить сломанную ступеньку на задней лестнице, когда зазвенел телефон. Чес, никогда не любивший несчастное устройство, вскочил со своего крайне важного наблюдательного поста и протестующе завыл.
– Тихо ты! – отчитал беззастенчивого лабрадора Джон, легонько хлопнул того по носу и направился в дом.
Элизабет подняла трубку и с тревогой передала ее мужу.
– Это тебя, на шахте что-то случилось.
«Что-то» оказалось взрывом, убившим по меньшей мере семерых человек и покалечившим еще больше. Когда Джон добрался до больницы, выживших все еще привозили с места аварии. Местная больница была небольшой, зато единственной на ближайшие триста километров, так что приходилось крутиться.
Присесть и отдохнуть Джону удалось лишь через несколько часов. Днем они потеряли еще двоих, и пятеро лежали в палате, балансируя на пороге смерти. Кому-то нужно было остаться на ночь и приглядывать за ними, и, к сожалению, этим кем-то был он сам, поскольку другие врачи заканчивали смену, когда привезли первых пострадавших.
Потирая виски, Джон удалился в свой кабинет, чтобы сообщить Элизабет. К счастью, спустя столько времени растревоженные родственники, пытавшиеся узнать, что случилось на шахте, покинули их крошечную приемную. Домой он не дозвонился, пришлось набирать магазин. После третьего звонка трубку взял тесть.
– «Книги и журналы Фрейзеров», – зазвучал его надтреснутый голос. – Чем могу помочь?
– Мистер Фрейзер, это Джон. Элизабет с вами?
Почему-то он так и не научился называть его «Гарольдом», как бы ни настаивала на этом жена. Старик, казалось, оценил этот жест, хотя бы как символ уважения. Их отношения никогда нельзя было назвать теплыми: когда молодой доктор стал частью их семьи, впечатление Гарольда Фрейзера постепенно переросло от холодной подозрительности к неохотному принятию, но дальше дело не пошло.
Несмотря на это, он невероятно любил их пса Честертона. К слабому разочарованию Джона, эта дружба оказалась взаимной: едва завидев отца Элизабет, Чес словно на магните прилипал к ногам старика и бегал за ним, как влюбленный щенок. Элизабет находила это забавным и предполагала, что Чес просто защищает его, так же как и пациентов Джона, если тому удавалось вытащить пса на работу. С тех пор он стал шутить, что Честертон был куда лучшим доктором, чем он сам, в прошлом или будущем, так что Джону было трудно чем-либо ей возразить.
Мистер Фрейзер пробормотал что-то утвердительное и передал трубку дочери.
– Джон? Что там происходит? По городу ходят разговоры, но, кажется, я уже слышала шесть различных версий произошедшего. Мне начинает казаться, что они просто строят догадки.
– Тогда ты, наверное, слышала больше моего, – ответил он с усталой улыбкой в голосе. – Я заработался, пытаясь собрать горняков по кусочкам, пропустил все разговоры.
Он на мгновение задумался. Кажется, он действительно слышал рассказ кого-то из штейгеров.
– Я думаю, следствие еще ведется: то ли бракованный взрывной клапан, то ли газовый карман. Из-за взрыва обрушился один из верхних уровней, им понадобилось много времени, чтобы вытащить оттуда людей. Точно девять погибших – Алан уже сообщил семьям. Остальные шахтеры с серьезными повреждениями здесь, в палате. У меня ночная смена, звоню предупредить.
Элизабет медленно выдохнула, динамик телефона затрещал.
– Что ж, тогда я останусь на ночь в городе, у папы. Хочешь, заберу тебя утром?
Она подвозила его в больницу, так что машина в этот раз осталась у нее. Обычно Джон сам заходил после работы в магазин, и они ехали домой – если позволяла погода или он не забирал машину для вызовов на дом.
– Было бы чудесно. Когда сменюсь, позвоню в магазин. – Он зевнул. – Мне пора возвращаться. Люблю тебя, – добавил он, чувствуя себя особенно сентиментальным после целого дня жестоких напоминаний о человеческой смертности.
– Я тоже тебя люблю, Джон. Не забудь поесть, если сможешь.
Элизабет слишком хорошо его знала. Джон положил трубку и потер лицо ладонями, чтобы проснуться. Пора было заварить кофе и еще раз осмотреть больных.
Дежурная медсестра обошла пациентов вместе с ним, докладывая о своих наблюдениях и делая записи, пока он суетился над каждым по очереди. В палате царила тишина, все пострадавшие от взрыва лежали под сильным успокоительным или видели третий сон; часы посещений закончились несколько часов назад, и всех обеспокоенных родственников отослали домой. Этой ночью в больнице оставались только он и Кэрол.
Когда обход закончился, Джон поднял на нее взгляд. Она казалась утомленной не меньше него.
– Вы успели отдохнуть, позвонить домой? – спросил он, и она покачала головой. – Идите, я посижу за вас.
Он отправил ее прочь и занял свое место на сестринском посту в конце ряда. Полная кружка кофе и книжка в мягкой обложке, которую он хранил в кармане белого халата, могли составить ему отличную компанию.
Вечер тек медленно, они с Кэрол успели дважды сменить друг друга, когда это случилось. Ближе к четырем часам утра он снова вернулся в палату, а медсестра вышла привести себя в порядок и заварить еще один чайник кофе. Если честно, Джон предпочитал чай, но острая необходимость в кофеине победила простые человеческие удовольствия.
Читать становилось все труднее, он чувствовал, как нарастает мигрень. Она возникала иногда, от усталости или стресса – еще одно напоминание о войне. Он снял очки, положил на стол, сдавил пальцами переносицу и зажмурился, пытаясь прогнать головную боль. Нужно дождаться возвращения Кэрол и принять что-нибудь, пока не стало хуже.
Сквозь боль донесся скрип пружин и тихие шаркающие шаги, и он поднял голову. Один из пациентов поднялся и наклонился над постелью другого шахтера. Джон встал, собираясь позвать его, сказать, что ему рано вставать, но слова застряли в горле. Он увидел, как шахтер протянул руку и коснулся лица лежавшего, а затем перед глазами все побелело от боли.
Когда Джон спустя несколько минут пришел в себя, он обнаружил, что сидит на стуле, но стоявшего пациента видно уже не было. Нет, стоп. Он посчитал больных: кровать шахтера оказалась пуста. Джон поднялся и бросился вперед, скользя по линолеуму. Там, рядом с кроватью второго пациента, развалившись, словно марионетка с обрезанными нитками, лежал шахтер. Лихорадочно трясясь, Джон пощупал пульс у него на горле, но ничего не почувствовал. Тот был мертв.
Глава четвертая: Иллюзия нормальности.
«Иллюзия всегда – иллюзия нормальности».
Джон позвал на помощь и торопливо перевернул мужчину на спину. Тот не дышал, пульса не было, но тело было еще теплым. Если он чувствовал себя достаточно здоровым, чтобы выбраться из постели каких-нибудь пять минут назад, возможно, его еще можно было оживить. Прибежала медсестра, и вместе они начали делать искусственное дыхание. Остальные пациенты спали медикаментозным сном, не реагируя на шум, который Джон и Кэрол подняли, пытаясь спасти их товарища.
Но это не помогло. Пациент был мертв. После нескольких минут тщетных попыток без какого-либо видимого эффекта, Джон наконец признал поражение и устало поднялся, чтобы привезти каталку, а Кэрол обошла остальных.
Погибшего шахтера звали Александр Гудман; судя по внешности, он был местным. Большинство шахтеров были из индейцев, некоторые имели китайские корни; после окончания войны белые рабочие большими группами начали возвращаться домой, и из-за этого в городе стало нарастать напряжение.
Больше года назад из-за десегрегации в общежитии Компании вспыхнуло несколько перепалок; к сожалению, это решение было скорее вызвано экономическими проблемами, чем благородными намерениями. Джон тихо порадовался, когда рабочие свыклись с ситуацией и волнения улеглись, сменившись хрупким перемирием. Эта причина для драки казалась ему попросту идиотской, но к тому времени он научился держать свое мнение по этим вопросам при себе, поскольку оно нередко приводило к проблемам в общении с коллегами и пациентами, считавшими иначе. Привычка относиться ко всем одинаково, независимо от расы или религии, уже сделала Джона популярным в одних кругах и нелюбимым в других. А спорить о политических вопросах было опасно не только в общественном плане: горнодобывающая компания владела половиной города, и практически целиком спонсировала его зарплату.
Согласно документам, Гудману было всего двадцать два года. И, в отличие от остальных пациентов, оказавшихся этой ночью в палате, его шансы на выживание практически не вызывали у Джона сомнений. Его оставили на ночь только потому, что, попав в больницу с места катастрофы, он казался растерянным и не реагировал на врачей – скорее всего, парень заработал сотрясение. Он был помят, конечно, у него обнаружилась легкая лихорадка, но ни одно из повреждений не могло его убить. И, все же, они его потеряли.
Пока Кэрол осматривала палату, Джону предстояла неприятная задача отвезти тело в подвал, в морг, к его товарищам по несчастью.
Руперт должен был произвести вскрытие позже, но Джон уже подозревал, что они что-то пропустили, когда осматривали парня. Медленное внутреннее кровотечение, начавшееся, когда он встал на ноги, или внезапная легочная эмболия вполне могли вызвать неожиданную смерть. Завтра у старого хирурга будет трудный день. Серьезные ранения большинства погибших мужчин не заставляли сомневаться в причине смерти – в их случаях заключение будет быстрым и легким. Другие же, как Гудман, требовали тщательного изучения.
Многообещающая мигрень, обездвижившая его в палате, спала до слабой пульсации и чувствительности к свету. Оставив мистера Гудмана ожидать встречи со скальпелем доктора Маршалла в темной холодной комнате, Джон, прижимая руку к больной голове, закрыл за собой тяжелую дверь.
Вернувшись, он поделился с медсестрой своей оценкой произошедшего. Остаток смены прошел в болезненной тишине – ни ему, ни Кэрол не хотелось поддерживать разговор. Майкл Ходжес, пациент, с которым Гудман пытался контактировать, так и не пошевелился. Джон задавался вопросом, были ли они друзьями, или он просто оказался ближе всех к Гудману. Джон прилежно написал отчет, и остаток ночи прошел без инцидентов.
Когда доктор Юджин пришел сменить его, он почувствовал облегчение. В нескольких коротких словах он объяснил коллеге произошедшее, тот выслушал его отчет со смиренным пониманием и, качая головой, провел рукой по темным волосам.
– Полагаю, ты еще не сообщил семье? – спросил он.
– Не знаю, есть ли она. По крайней мере, не в городе, – ответил Джон.
Доктор Юджин вздохнул.
– Попрошу мисс Картрайт, – проговорил тот, имея в виду единственного административного работника на всю больницу. – Если у него кто-то есть, в его рабочих документах должна быть запись.
Он нахмурился и смерил Джона взглядом.
– Ты сам едва жив, Форман. Езжай домой. Выспись.
Джон устало усмехнулся.
– Собираюсь. – Он взглянул на часы. – Вернусь сменить тебя к шести.
Пока в палате оставались больные, трое врачей маленькой больницы были вынуждены работать по очереди, чтобы один из них всегда оставался на дежурстве. Джон только что отработал две смены в свой предполагаемый выходной и не горел желанием возвращаться раньше, чем через двенадцать часов, – но надо так надо. Если повезет, его следующее ночное бдение будет поспокойнее.
Джон позвонил в книжный магазин и через несколько минут наконец смог сбежать. Он пересек заледенелую лужайку по направлению к крошечной автостоянке, с благодарностью забрался на переднее пассажирское сиденье только подъехавшего бледно-желтого седана и поцеловал жену в щеку. Честертон на заднем сиденье вздернул собачью бровь и поприветствовал его сонным похлопыванием хвоста.
– Доброе утро, – устало сказал Джон, устраивая сумку в ногах.
– Привет, – сказала Элизабет, вжимая педаль газа старого форда. – Долгая ночь?
По дороге Джон рассказал ей о произошедшем, грея руки у маленького электрического обогревателя у пола. Холод все еще держался, но дороги оттаяли, и от прошедшей зимы остались лишь грязные снежные комья, лежавшие по обе стороны ведшей к дому лесной дороги, и упрямые белые вершины погруженных в тень гор. Рано или поздно весна должна была вступить в свои права, но, как казалось Джону, происходило это слишком уж медленно.
– Скажи им: если нам не позволят пристыковаться и отремонтировать корабль, им предстоит иметь дело с восемью сотнями трупов в металлической банке, дрейфующей у самого порога и истекающей темпоральной радиацией, словно большой дружелюбный маячок для далеков! Проклятье, мы же госпитальное судно! – горячо прокричала женщина в микрофон и в ожидании ответа, закрыв глаза, опустила голову на руку, вцепившуюся в уродливую почерневшую переборку.
Кроме чистого упорства, это было единственное, что еще держало ее в вертикальном положении. На них напали вот уже несколько дней назад, и с тех пор они все пытались удержать пациентов в стабильном состоянии и восстановить достаточно критических систем, чтобы кое-как добраться до ближайшей станции. Обычно госпитальные судна считались неприкосновенными для врага, но далеков не интересовали правила «цивилизованной» войны. Они стремились к полному уничтожению всех видов, кроме своего. Для врага зеленый полумесяц на борту и гражданские позывные, напротив, делали их куда более простой и удобной целью.
Доктор снова и снова ловил себя на том, что хотел бы, чтобы ТАРДИС оказалась рядом. Когда вражеский отряд появился раньше ожидаемого, его разлучили с кораблем, подобрали вместе с остальными выжившими после первой атаки и эвакуировали с планеты прежде, чем подоспели остатки флота. Когда команда узнала, что он повелитель времени, они едва не выкинули его в воздушный шлюз, но Доктор дал им понять, что он врач и может помочь.
Стоило кораблю выбраться из системы, как они тут же наткнулись на очередной корабль-разведчик далеков. К счастью, он был один, и тактические советы Доктора сработали, иначе они все погибли бы. Впрочем, отсрочка была временной: если они немедленно не починят корабль, им всем конец.
Замечание старшего медика насчет радиации было блефом лишь наполовину – корабль не был экипирован ни темпоральным двигателем, ни оружием, но реактор отказывал и выбрасывал в космос невероятное количество электромагнитных импульсов. Ионный хвост, без сомнения, указывал их направление так же четко, как кровавый след, тянущийся за раненым животным в лесу. Им ни за что не добраться до другой такой же станции, а защищавший пассажиров радиационный щит, равно как и любая другая критическая система, был готов отказать в любую секунду.
Сидя на корточках над койкой и сшивая порванный шов на бедре мужчины, Доктору ничего больше не оставалось, кроме как слушать ответ пилота и надеяться, что руководство станции послушается здравого смысла. Ожидание было мучительным.
И наконец…
– Нам разрешили посадку. На условии, что мы покинем систему в течение двенадцати часов.
С переполненных коек послышались крики радости.
– Вы слышали командира Д’юан. Живее, народ, работы много, часы тикают! – прикрикнула женщина на команду, в ее глазах снова загорелась лихорадочная энергия.
Доктор связал последний шов и поднялся, решив предложить свою помощь с двигателями. Но его торопливый уход задержал хриплый голос за спиной.
– Значит, мы выживем? – спросил его мужчина с раненой ногой, лицо его было пепельно-белым из-за боли и потери крови.
Шансы их, конечно, возросли, но дела все еще были плохи. Далеки все еще крутились где-то рядом, и даже починив корабль, они вряд ли пережили бы вторую стычку с врагом. Доктор тускло улыбнулся и сжал руку мужчины.
– Конечно, – соврал он. – Все будет хорошо.
Солнце уже садилось за белоснежные горные вершины, закрывавшие собой почти весь горизонт на западе, когда Джон проснулся, чувствуя себя истощенным и немного раздражительным. Когда они вернулись домой, он был утомлен, но сумел заснуть только через несколько часов, а теперь еще и сны его пестрели нервирующим количеством деталей. Он словно не наблюдал плод своего – надо сказать, довольно богатого – воображения, а переживал чужие воспоминания. Он выбрался из постели в легкий рассеянный туман и принялся тихо одеваться на работу.
Элизабет сжалилась над его мучениями, запасла для него горячий чай и термос с доброй порцией с тушеной оленины, и лишь тогда снова выставила за дверь. Сидя за рулем, он снова и снова видел лицо молодого шахтера на месте мужчины из его сна, спрашивавшего, выживут ли они.
Вскрытие Александра Гудмана выявило тепловые повреждения легких и гортани – он задохнулся, и никто не заметил, чтобы он хрипел или имел хоть какие-нибудь проблемы с дыханием, пока не стало слишком поздно. Его смерть приписали отравлению дымом от взрыва в шахте, но Джон не мог не чувствовать своей вины. Всего за три часа до смерти парня он слушал его легкие и не услышал ничего подозрительного. Если бы он заметил хоть какие-нибудь симптомы, возможно, они смогли бы спасти горняку жизнь.
Следующие несколько дней в больнице прошли спокойно. Оставшиеся в палате больные постепенно поправлялись. Некоторые из них должны были выписаться в среду и продолжить восстановление в домашней обстановке, если, конечно, прогресс сохранится. Обычные часы приема Джона были в понедельник, и эту ночь он смог провести дома, с женой.
А тем временем в городе уже начали спорить и тыкать пальцем по поводу причины взрыва. Никто из выживших не находился достаточно близко к эпицентру, чтобы увидеть, что именно там случилось. Компания придерживалась версии несчастного случая или ошибки подрывной бригады. В то время как представители профсоюза ухватились за возможность поднять вечный проблемный вопрос безопасности и возражали, что, вне зависимости от причины, если бы процедура взрыва проходила с большими предосторожностями, потери могли бы быть куда меньше. Общественная панихида была назначена на следующую пятницу, после того как семьи проведут собственные закрытые поминки. Был шанс, что это мероприятие перерастет в драку между представителями профсоюза и Компании.
Поздним вечером в четверг Джон сидел в своем кабинете, разбирая медицинские карты пациентов, которым требовалась индексация, когда в дверь постучали, и внутрь заглянула Салли Оберль.
– Доктор Форман?
– Да? – он положил очки на стол и поднял взгляд.
– Я иду на обед. Здесь Чарли Биллингс, говорит с шахтерами про аварию. Я сказала ему, если что-то случится, вы здесь.
Джон кивнул медсестре.
– Оставите дверь открытой, хорошо?
Биллингс был сотрудником по управлению рисками Компании и в данный момент далеко не самым любимым человеком в Йеллоу Форк – Джон хотел иметь возможность услышать, если в палате поднимется крик.
Она дружески помахала рукой и ушла, а Джон вернулся к бумагам.
Через десять минут после ее ухода настроение его резко покатилось по наклонной, хотя из палаты не донеслось ни звука. Буквы на бумаге перед глазами расползались и выбивались из фокуса, ему становилось трудно писать. Он вздохнул, поправил очки, но это не помогло. У висков начинало накапливаться напряжение, вокруг лампочки образовался заметный сияющий ореол, словно на фотографии с двойной экспозицией. Тихо ругаясь себе под нос, Джон открыл верхний ящик стола, нашаривая обезболивающее, которое хранил там.
Он едва успел открутить крышку, и тут вспышка боли заставила его дернуться, рассыпав таблетки по столу. Крепко зажмурившись, он слепо пошарил по столешнице, сумел-таки найти две и проглотил их всухую. Затем на несколько минут замер, сжимая голову в ладонях, дыша как можно размереннее, пока боль немного не откатила. На долгие несколько минут он совершенно лишился возможности воспринимать окружение. Здание могло бы вспыхнуть огнем, но он бы не заметил.
В конце концов, лекарство подействовало, боль отступила, и лишь тогда он осознал, что кто-то отчаянно зовет его по имени.
Все еще оглушенный болью и взмокший Джон поднялся и бросился в палату.
Вбегая, он едва не столкнулся с одним из больных, который, должно быть, поднялся, чтобы сходит за ним, когда крики Салли не возымели эффекта. Сама Салли застыла у кровати другого пациента – Ходжеса, с ужасом понял вдруг Джон, – и отчаянно пыталась привести его в чувство.
– Наконец-то, доктор. Где вы были? – воскликнула она. – Он не дышит!
Глава пятая: Прямая линия
«Прямая линия, может, и самый короткий путь
между двумя точками, но точно не самый
интересный».
между двумя точками, но точно не самый
интересный».
Они старались, пока руки не начали трястись и лица не покраснели от усилий, но Майкл Ходжес был мертв, так же как Александр Гудман три дня назад.
Пустым, отрешенным взглядом Джон смотрел сверху вниз на бездыханное тело мужчины. Еще одна неожиданная смерть в его дежурство. Несмотря на несколько мелких переломов, пациент стабилизировался и по всем показателям шел на поправку. Ходжес был не слишком общителен с соседями по палате, но во время дневного обхода Джона он, по крайней мере, оставался в сознании и отвечал на вопросы. Что-то тут не сходилось.
– Что произошло? – спросил Джон у медсестры, стараясь не повышать голос. Ширмы, разделявшие кровати, давали шахтерам относительное уединение во время посещений родственников или опроса представителя Компании, так что никто не мог видеть их за работой. Но он прекрасно понимал, что пациенты подслушивают.
Медсестра покачала головой.
– Я вернулась с обеда, зашла проведать пациентов и обнаружила, что он не дышит. Где вы были? – чуть резче, чем следовало, спросила она. – Я звала несколько раз. Вы же должны быть всегда рядом на случай, если в палате случится что-нибудь неотложное.
– Я был в ванной, – солгал он, не желая признавать, что головная боль вывела его из строя. – Простите. Я прибежал, как только услышал. Хоть и поздно, – пробормотал он.
Джон обернулся к мертвецу на кровати.
– Не дышал, – тихо повторил он. – Вы проверили, у него был пульс?
– Я не нащупала. Он был мертвее мертвого, – ответила она, касаясь крошечного крестика, спрятанного под бело-серой униформой. В ее голосе было ничуть не меньше изумления, чем в его. – Когда я уходила, он был в сознании и разговаривал с мистером Биллингсом.
Джон нагнулся, пристальнее изучая тело. Треснувшие губы слегка поголубели, на горле и ключицах виднелись фиолетовые пятна. Когда обрушилась шахта, он серьезно пострадал, но эти отметины казались свежее, словно кто-то недавно сильно сдавил его горло. На Джона нахлынула волна беспокойства, желудок сжался. Он резко выпрямился.
– Где мистер Биллингс? Кто-нибудь еще посещал сегодня Ходжеса? – В его голосе прозвучало нечто совершенно новое.
Салли покачала головой.
– Когда я вернулась, его не было. Вы же не думаете?.. – Ее глаза округлились в испуге. – Зачем Чарли Биллингсу причинять вред мистеру Ходжесу? – прошептала она. – Логичнее, ели бы все было наоборот. Я знаю множество людей, кому в последнее время очень бы хотелось придушить Чарли.
– Я не говорил, что он причинил Ходжесу вред, но мне не нравятся эти синяки, и в момент смерти никого из нас в палате не было. – Джон нахмурился. Он взглянул на часы, висевшие над столом медсестры, и изумился тому, как пролетело время. С тех пор, как Салли заходила в его кабинет, прошло больше часа.
– А как же другие пациенты? В палате находилось еще три человека, – рассудительно заметила она. – Они… и вы… услышали бы.
– Я с ними переговорю. Позвоните доктору Маршаллу, расскажите, что случилось, и привезите каталку для мистера Ходжеса. – Джон накрыл неподвижное лицо пациента тонким больничным покрывалом.
Он расспросил других пациентов: никто не видел и не слышал ничего подозрительного, но ведь занавески сильно ограничивали обзор. Чарли Биллингс поговорил с каждым из них по очереди, перемолвился парой слов с покойным и покинул палату. Только Билл Мэйхью, чья кровать располагалась ближе всех к двери, видел, как он уходил. Ирвин и Пирс слышали лишь его удаляющиеся шаги, а затем хлопок тяжелой двери. Именно Мэйхью поднялся с кровати, чтобы помочь, когда Джон не ответил на зов медсестры.
К тому времени, когда Салли вернулась с каталкой, Джон уже усомнился в своих выводах относительно синяков на шее Ходжеса. Пока его пациент делал последний вздох, он сам мучился мигренью в своем кабинете – и эта ошибка камнем висела у него на душе. Если бы оказалось, что Ходжеса убили, Джон не был бы виноват в его смерти, совсем другое дело, если бы причина была в медицинских осложнениях. Медсестра имела полное право не поверить его подозрениям: никто не проявлял ни тени намерения убить раненого шахтера, и никто из пациентов, похоже, не пытался лгать. Во время своего расследования Биллингс, конечно, мог досадить изрядному числу людей в городе, но он всего лишь делал свою работу, и здесь вряд ли можно было найти мотив для убийства. Нет, существовало множество более разумных объяснений, и Джон не мог позволить своему чувству вины вызвать у него паранойю.
К тому же, они еще толком не знали, что именно вызвало смерть. Пока не проведут вскрытие, он должен избегать поспешных выводов. Осмотр должен был выявить любые подозрительные изменения. Он врач, а не детектив, – продолжал напоминать он себе. Расследование стоило оставить доктору Маршаллу и местному заместителю коронера.
В отличие от Гудмана, у Ходжеса осталась семья в городе – жена и брат, который тоже работал на шахте. Оба приходили навестить его пару дней назад. Когда тело перевезли в подвал, Джон взял его медицинскую карту и отправился в свой кабинет. Ему предстоял тяжелый и неприятный телефонный звонок.
Оставшаяся в палате Салли Оберль принялась откатывать ширмы на привычное место в глубине комнаты.
К утру следующего дня новость о смерти Ходжеса уже прогремела в городе. Когда Джон зашел в книжный магазин, он застал свою жену с парикмахером Эрни Пикерингом за традиционным утренним кофе и разговором.
– Этим утром у меня в кресле сидел констебль Перри. Сказал, вчера они побывали в доме у Чарли Биллингса, спросили его о Майке, – говорил Пикеринг. – Похоже, он вчера ходил в больницу, как раз незадолго до случившегося, расспрашивал шахтеров об обвале. Грэхем был вне себя – Чарли не имел права разговаривать с ними в отсутствие представителя профсоюза.
Мужчина бросил на молодого доктора заговорщический взгляд.
– Элизабет сказала, ты вчера дежурил, это так?
– Я ничего не могу рассказать, Эрни, – уклончиво ответил Джон, нагруженный тяжелыми посылками, за которыми его посылала Элизабет. Он поставил коробки на пол за стойкой и направился на улицу за еще двумя, оставшимися в машине.
– Ну, попытка – не пытка, – усмехнулся ему вслед Пикеринг.
– Напротив, – со снисходительной улыбкой заметила Элизабет. – Ты неисправим. Нелепо даже предполагать, что мистер Биллингс имеет какое-то отношение к смерти этого человека.
– Конечно, конечно, – признал он. – Если бы дело было серьезным, Берт сказал бы. Но, сама знаешь, слухами земля полнится.
– А ты их поощряешь, – пожурила его Элизабет. – Хватает того, что из-за этого обвала погибло столько народу. Если так пойдет дальше, на похоронах начнется настоящая драка.
Пикеринг поморщился и кивнул.
– Конечно, дорогая моя, ты права, – проговорил он, хотя в голосе его не было абсолютной уверенности в том, что упомянутая драка – нечто обязательно плохое. Впрочем, к тому моменту, когда Джон вернулся в магазин, он уже сменил тему.
Продолжение в комментариях